Неистовый протопоп

Сергей Медведев: Только что в России отметили 400-летие протопопа Аввакума. Он стал не только символом раскола, но и человеком Нового времени, явлением свободной личности в русской истории, оставившим феноменальный памятник русской литературы "Житие протопопа Аввакума". Что же такое старообрядчество – патриархальная община или уникальный опыт русской свободы?

Корреспондент: "Огнепальный" протопоп родился 400 лет назад и был канонизирован у староверов. Ярый противник реформ патриарха Никона и автор автобиографии "Житие протопопа Аввакума", ставшей классикой древнерусской литературы, это человек, который до конца пошел против власти, за что впоследствии и был сожжен.

Когда Никон стал патриархом, он тут же взялся за исправление церковных устоев и книг. Изменения коснулись таких вещей, как направление крестного хода, поклонов, иконописного канона, смены сугубой аллилуйи на трегубую. Хоть изменения, на первый взгляд, и кажутся незначительными, но их противники подверглись жестким гонениям, например, стрельцы врывались в дома к тем, кто отказывался сдавать старые иконы, и разламывали их. Главным символом раскола стало крестное знамение тремя сложенными перстами, а не двумя, как раньше. Разногласия касались не только религиозных, но и светских вещей, народ был недоволен жестокими порядками царя и произволом, происходившим в те времена. После петровского времени гонения прекратились, и старообрядцы основали ряд крупнейших купеческих династий – Рябушинские, Морозовы, Третьяковы, Прохоровы, Щукины… Из их коллекций выросли крупнейшие русские музеи.

В советское время в старообрядчестве сохранилась сильная традиция отвержения компромисса с властью. В ряде публикаций сибирских историков отмечалась миграция старообрядцев в 1920–30-е годы, а также сохранение традиционного мировоззрения в период навязывания атеистической идеологии. К староверам советская власть относилась скорее как к христианской секте, все силы были направлены на ослабление главного соперника – РПЦ. Считалось, что лучше позволять проводить свои собрания баптистам, евангелистам и староверам под надзором административных органов, чем иметь дело с неконтролируемыми собраниями.

Сейчас в России количество старообрядцев составляет около двух миллионов человек, в стране действуют две церкви – Русская православная и Древнеправославная поморская.

Сергей Медведев: У нас в гостях религиовед, профессор РАНХиГС Михаил Шахов.

Я не могу определить для себя место Аввакума. С одной стороны, это человек истовой старой веры, чтущий прежние обычаи и порядки церкви. С другой стороны, это совершенно очевидно человек новой формации. По-моему, до него никто так свободно не ставил себя по отношению к церкви, к иерархам, к царю. Это какое-то извне пришедшее веяние. Кто он – реформатор или действительно ультраконсерватор?

Михаил Шахов: Я думаю, что протопоп Аввакум – прежде всего традиционалист. Когда возник этот кризис… Его принято называть церковной реформой патриарха Никона, хотя на самом деле по замыслу, по концепции это не была реформа, подобная тому, что предпринял Лютер. Никон в какой-то мере искренне заблуждался, предполагая, что тоже возвращает русскую церковь к более правильным, более древним традициям богослужения.

Сергей Медведев: Насколько я понимаю, тут очень сильно повлияло объединение Украины с Россией. В подчинении Русской церкви оказалось множество людей, привыкших к западным и византийским вариантам службы, – то, что потом называли "византийская прелесть".

Михаил Шахов: Это не столько в связи с воссоединением с Украиной, сколько в связи с тем, что было принято называть византийским проектом царя Алексея Михайловича, то есть идеей освобождения православного Востока от Османской империи, восстановления православия в Константинополе.

Сергей Медведев: В целом это имперский проект: реформы Никона были заточены под первые шаги по созданию большой православной империи.

Михаил Шахов: Я думаю, такой фактор имел место, но в какой-то мере, рассуждая так, мы опрокидываем сегодняшнее представление о роли религии в общественной жизни, в политических процессах XVII века, в то время как тогда вопрос чистоты веры, спасения души, правильности богослужебных текстов был приоритетным по значению. То есть говорить, как принято в современном обществе, что религиозные разногласия или разночтения были лишь предлогом или поводом, а главной идеей было воссоединение России с бывшей Византийской империей и возрождение православия в Константинополе, – это все-таки означает немножко осовременивать. Главным было то, что для людей XVII века самодовлеющее значение имели вопросы чистоты веры при обнаружившихся разногласиях между русскими и греками во всех обрядовых практиках, в редакции богослужебных текстов, в форме совершения богослужений. Хотя, конечно, для византийского проекта было в какой-то мере важно, чтобы не существовало разногласий и противоречий в богослужебных текстах, в их переводах, в обрядах.

Сергей Медведев: Для простых людей это действительно было настолько важно – крестный ход посолонь или противосолонь, двуперстное или троеперстное крещение? Может быть, это сильно связано с возросшей ролью царства? Я читал о том, что Аввакума поддерживали стрельцы, посадские: какая-то совершенно феноменальная поддержка даже среди так называемых силовиков. Это все насчет религиозных обрядовых разночтений, или тут все-таки тут важны большие исторические сдвиги, которые люди не хотели принимать?

Михаил Шахов: Историки, религиоведы и философы до сих пор спорят об этом. Я все же придерживаюсь той точки зрения, что довлеющим был религиозный фактор. Если брать предыдущие века, начиная с раннехристианских, то тогда действительно существовали иконоборцы и иконопочитатели, православные и ариане, и тоже, с точки зрения современного человека, спор шел из-за каких-то не очень важных для современного мировоззрения вопросов. Но тогда это был вопрос спасения души, правильности веры. Приведу такой пример. В середине XIX века среди русских исследователей, тяготеющих к революционным демократам, к народникам, уже была эта теория (ее развивал Афанасий Щапов и ряд других авторов), что на самом деле русский народ не так уж религиозен, не мог он в XVII веке пойти на такой массовый конфликт только из-за обрядовых разночтений. На самом деле, как утверждали авторы середины XIX века, это было противодействие централизации, усилению самодержавия, отстаивание общинности, местного самоуправления. Но на самом деле тогда же, во второй половине XIX века, как ни парадоксально, историки и богословы синодальной церкви использовали эту теорию, из которой делался вывод, что старообрядцы, как борцы с абсолютизмом и сторонники демократии, местного самоуправления, независимости от Москвы, – это благодатное сырье для революционных процессов.

Сергей Медведев: А разве это не так? Бунташный век, стрелецкие бунты, соляные бунты… Ведь старообрядчество очень ложится на всю эту бунташную историю.

Михаил Шахов: На самом деле все-таки нет. Если не брать Смутное время, середину, вторую половину XVII века, то большинство этих бунтов: Степана Разина, медный, соляной – начинались просто оттого, что люди были подведены к какой-то черте выживания из-за налогового гнета, крепостнического угнетения. Это был стихийный взрыв недовольства, когда люди дошли до точки. Если говорить о старообрядчестве, то мы не наблюдаем в России никакого аналога тех религиозных войн, которые были в Европе между протестантами и католиками, продолжались там десятилетиями. Да, Степан Разин, а тем более Емельян Пугачев пытались привлечь староверов на свою сторону, обещая свободу вероисповедания, восстановления старой веры, но все-таки никак нельзя назвать восстание Пугачева религиозной войной.

Михаил Шахов

Здесь есть очень интересная, не мне принадлежащая формулировка: если Лев Толстой проповедовал непротивление злу насилием, то старообрядчество – это было противление злу ненасилием. Люди сознательно не принимали то, что им пытались насильственно навязать: перемену богослужебной традиции, заветов предков, уклада жизни, – но при этом они не брались за оружие, не становились сырьем для каких-то религиозных войн, как это было в других странах и конфессиях. Они уходили в Сибирь (освоение Сибири, Дальнего Востока, Прибалтика, Польша), предпочитали укрываться, уклоняться, но не вступать в организованную насильственную борьбу с властью. Интересно, что революционные демократы… Тот же Герцен попытался в Лондоне, в эмиграции, создать старообрядческий центр и оттуда заниматься революционной пропагандой среди староверов. Тогда старообрядческий епископ выпустил специальное послание, где очень жестко говорил: бойтесь бешеных псов, поджигателей из Лондона, которые сеют смуту, призывают к восстанию.

Сергей Медведев: Но потом крупнейшие купеческие фамилии давали деньги на революцию.

Михаил Шахов: Эта дискуссия продолжается и сейчас. Прежде всего, многие из религиозных и национальных меньшинств находили себя в революции. В то же время известен такой факт, что не один Сталин, но и многие выпускники духовных семинарий синодальной церкви тоже оказались ох какими активными деятелями революции и послереволюционного времени, но никто не делал из этого прямого вывода о том, что синодальная церковь ковала кадры большевиков и революционеров.

Сергей Медведев: С какого момента прекращаются гонения на старообрядцев? Как я понимаю, они в той или иной степени остаются все время. Я, например, не знал, что при Николае I было сильнейшее давление, когда многие были вынуждены переходить обратно в православие. Но самосожжения людей в скитах, в общинах и так далее заканчиваются с Петром I?

Михаил Шахов: Практика самосожжения, которая появилась уже во второй половине XVII века и продолжалась в XVIII веке, с самого начала осуждалась староверческим духовенством, богословами: все-таки грех самоубийства не искупается. Хотя можно было понять и причины: люди, доведенные до отчаяния, считали, что лучше они погибнут в земной жизни, но спасут душу, чем наоборот. Известна такая чудовищная деталь: преследователи, которые действовали вкупе, воинские части, синодальное духовенство изобрели даже специальные щипцы, которые насильственно разжимали людям рты, и им вливали новообрядное причастие, чтобы таким образом сделать их как бы насильственно присоединившимися к синодальной церкви. Это была, конечно, не повседневная и массовая практика, но в исторической литературе неоднократно ссылаются на такие примеры. И люди сжигали себя не от какого-то изуверского фанатизма, а от отчаяния.

Сергей Медведев: Когда кончается этот антагонизм?

Михаил Шахов: Реальная веротерпимость начинается только с соответствующим указом Николая II – это 1906 год. Смягчения шли поэтапно. Екатерина II пыталась смягчить эту политику, и при Павле I стало возможно единоверие, как неоднозначная, но все-таки частично легализующая старые обряды практика. Николай I, как жесткий администратор, сторонник абсолютизма, ставил задачу свести старообрядчество к нулю, насильственно присоединить его последователей к единоверию. Были даже такие приемы: браки, совершенные вне синодальной церкви, считались незаконным сожительством, поэтому представители старообрядческого купечества оказывались не мужем и женой, а живущими во блуде, и их дети, соответственно, не имели прав наследовать статус купечества, их забирали в рекруты. Смягчение наступает только при Александре II, при Александре III: в 1883 году происходит относительное законодательное смягчение. Но все равно вплоть до 1906 года любая публичная демонстрация принадлежности к староверию, распространение учения было наказуемо как "публичное оказательство раскола", вплоть до уголовного преследования.

Сергей Медведев: Рассуждает Леонид Севастьянов, глава Всемирного союза староверов.

Леонид Севастьянов: В обществе нет четкого понимания того, кто такие староверы. Когда говоришь: "мы – староверы", – люди думают, что это какая-то секта, возможно, путая с неоязычниками или с какими-то деструктивными сектами. В этом смысле одна из моих задач как председателя Всемирного союза староверов – доносить до общества, кто же такие на самом деле староверы, чтобы снять это табу, а на самом деле просто помочь староверам свободно жить в российском обществе, которое они строили.

Я считаю, что современное российское общество во многом сформировалось благодаря влиянию староверов. Поэтому староверы должны перестать стыдиться говорить о своих корнях, о том, что они являются староверами. На данном этапе люди в основном предпочитают об этом не говорить, только в какой-то доверительной беседе начинают открываться (я не хочу называть имена, но это очень высокопоставленные люди во всех сферах).

В чем, на мой взгляд, ценность старообрядчества: оно не является монолитом, и это как раз древнерусская ценность. Старообрядчество плюралистично, причем радикально плюралистично. Например, есть люди, которые не признают священство, вообще не признают брак. Есть староверы внутри самой РПЦ, так называемые единоверцы. Сперва этот проект единоверия был создан для переманивания староверов в лоно РПЦ (в 1801 году). Поэтому раньше к единоверцам было очень негативное отношение, они считались предателями, которые пытаются воссоединить староверов с врагами.

Сейчас это люди внутри РПЦ, которые пытаются влиять. Я считаю, что это, возможно, одна из самых гонимых групп староверов: они находятся в самой РПЦ, у них очень мало прав внутри, они не могут добиться своего епископа, своего собственного положения и так далее, но они позитивно влияют. Поэтому я отношусь к ним с огромным уважением именно из-за того, что на данный момент это не те, кто пытается переманить староверов в РПЦ, а наоборот, внутри РПЦ пытается положительно влиять на саму ее структуру. Для религиозного человека культурная составляющая персонажа является его религиозной составляющей. В этом смысле книга "Житие протопопа Аввакума" для староверов – литературный богословский источник. Для староверов он является героем, символом старообрядческого протеста.

Сергей Медведев: Слушая Леонида, я еще раз поймал себя на мысли, что тут можно провести параллели с протестантами. У протестантов точно так же плюрализм, кто-то признает, а кто-то не признает священство. Я уже не говорю про экономические корни. Протестанты, по Веберу, построили капитализм в Америке: во второй половине XIX и в начале ХХ века происходит расцвет старообрядческого капитализма.

Михаил Шахов: Протестантизм – это сознательная установка на очищение церкви от того, что реформаторам виделось как некие излишние, привнесенные человечеством измышления, такие как особая власть папы, излишняя обрядность, все эти ритуалы и традиции, которые составляют непременную часть католического богослужения. И они стремились вернуться к апостольской первохристианской простоте, убирая наносные, лишние элементы. Это идеологическая установка реформации. У старообрядчества ситуация была с точностью до наоборот: мы сохраняем то, что было заповедано от Христа, от апостолов, то, что принесли на Русь вместе с крещением в Х веке и то, что, как считали староверы, из века в век неизменно сохранялось. Другое дело, что действительно есть нечто общее между положением протестантских религиозных течений и старообрядчества; очень разные конфликты между протестантами и католиками, между старообрядцами и новообрядцами-реформаторами давали возможность неоднозначных ответов на эти новые возникшие проблемы.

Здесь прозвучало упоминание о том, что есть староверы-поповцы и беспоповцы. Староверы-беспоповцы, в отличие от протестантского понимания священства, не говорят, что епископы и священники – это нечто лишнее, их надо устранить и жить без них, наоборот, там такой сорт апокалипсического испуга, что древнее благочестие в православной Москве рухнуло из-за этой нечестивой реформы и больше не осталось истинно православных епископов и священников. В отличие от протестантизма, старообрядцы, даже беспоповцы, считают, что миряне не могут сами собраться и решением собрания сказать: ты будешь епископом, мы тебя выбрали и назначили. Поэтому положение староверов-беспоповцев, которых можно сравнивать с протестантами, таково: нет епископов, нет священников, из-за этого существенно упростилось богослужение, хотя осталось длительно протяженным. Но беспоповцы говорят: это не потому, что мы выбросили лишние элементы из церковной жизни, а потому, что это отнято у нас божьим попущением; были бы православные епископы, мы бы их приняли, но откуда их взять?

Сергей Медведев: За последние годы в XXI веке община растет, или это некая экологическая ниша, которая осталась параллельно с Русской православной церковью и самовоспроизводится? Как, кстати, самовоспроизводится: за счет семей, за счет того, что в семьях староверов воспитываются дети-староверы?

Михаил Шахов: Для староверов гораздо более серьезным ударом, чем для многих других конфессий, стало 70-летие советского периода, потому что в это время была полностью разрушена социальная структура староверия. Как правило, староверие было или сельское, где целые деревни, анклавы являлись последователями старой веры, или в городах это были представители определенных профессий: купцы, мастеровые. Та же знаменитая промышленность была старообрядческая, тот же самый Московский регион, мануфактура, производившая различного рода ткани: и хозяин – старовер, и все рабочие, мастера – староверы, то есть это такая коллективная производственная община. Перемешивание человеческих слоев в течение 70-летия советской власти, коллективизация, переезд из села в город, уничтожение купечества – все это, как говорят исследователи, серьезно подорвало социальную базу староверия. Были разрушены самовоспроизводящиеся традиции компактного совместного проживания, и социальные слои существенно преобразовались. Поэтому к моменту распада Советского Союза была подорвана социальная база, возродить которую в прежнем виде, видимо, уже очень сложно.

Сергей Медведев: Что сейчас представляет собой староверие? Это некая экониша, или это все-таки вещь, находящаяся в живом диалоге с современностью?

Михаил Шахов: Здесь есть и то, и другое. В отдаленных регионах, например, в Сибири, есть люди, которые живут в изолированных скитах.

Сергей Медведев: Можно вспомнить Лыковых.

Михаил Шахов: Из Лыковых осталась одна Агафья. Есть значительно менее известные, но многочисленные скиты на сотни поселенцев, которые избегают контакта с внешним миром. В крупных городах существуют общины, где есть люди с высшим образованием, с учеными степенями и потомственные старообрядцы.

Сергей Медведев: Число два миллиона, которое было названо, оно адекватно, остается более-менее стабильным?

Михаил Шахов: Я думаю, да. Но все зависит от того, как считать.

Сергей Медведев: Староверы все-таки более дисциплинированно воцерковлены, чем православные: по привязке к общине, к своей церкви?

Михаил Шахов: В какой-то мере да. Хотя социология дает очень лукавые данные. Например, протестанты говорят: не бывает не практикующих протестантов. А социологи показывают, что и среди протестантов такие есть. Думаю, что эта цифра более-менее адекватна, а люди есть разные.

Сергей Медведев: Вспоминая в эти дни 400-летие Аввакума, еще раз призываю всех перечитать его "Житие": это совершенно фантастический памятник литературы, написанный как будто сегодня: живым разговорным языком. И в то же время стоит помнить, что и сам Аввакум, и староверы – это был уникальный опыт русской свободы, противостояния государству и господствующей церкви. Именно этим они ценны.