Я не нашел памятную табличку о нашем школьном товарище, который служил в Афганистане в 1982 году и принял там жестокую смерть. Табличка была отодрана от парты, за которой он сидел учеником, и стыдливо спрятана в закоулках затхлого подвала. И тогда я понял, что память о воинах-интернационалистах навсегда стерта из нашей, узбекистанской, истории. Нет записей, нет и людей.
Я старался восстановить памятную табличку о нашем однокашнике в другом месте и обращался за помощью ко многим людям, когда мне на почту пришло необычное письмо. «Я служил с Андрюхой (так звали погибшего в Афгане). Я могу рассказать вам о нем. И о себе, если вам интересно». Конечно же, я не отказался от возможности узнать правду.
Его зовут Рахматулло Аждави. Он получил это имя, приняв ислам. А его родная мать, коренная москвичка Ирина Ивановна, при рождении нарекла его Степаном. В честь деда, участвовавшего в сталинградской битве и потерявшего там обе ноги. Степан попал в плен афганским моджахедам в 1982 году, был рабом на героиновых плантациях, принял ислам и остался жить в Западном Вазиристане. Его мусульманская жена Фериде Аждави родила ему четырех сыновей и одну дочь. Счастлив ли он?
– Счастлив, как и любой человек, имеющий покой в доме, - ответил он. Правда пауза была достаточной, чтобы увидеть его сомнения. – Да, я счастлив. У меня сытые дети, верная жена, крепкий дом. Хорошая работа. Что еще пожелать?
– А мама? Насколько я понял, вы с момента плена ни разу не виделись. А Ирина Ивановна ждала вас 17 лет! - у меня не получилось быть беспристрастным слушателем.
– Не кричи. Я пытался увидеться с ней. Но в моей жизни были события, не позволившие свободно приехать тогда в Москву. Когда я был рабом у Тарика Пейлевани, местного полевого командира, мне приказывали хоронить тела наших солдат, казненных «духами». Я снимал с них золотые коронки, сапоги или кроссовки, часы и все другое ценное, что можно было обменять на еду. Пойми, я не оскорблял память наших пацанов. Я хотел жить, а ребятам эти вещи были уже ни к чему. Кто-то заснял это на пленку. Потом это всплыло на родине и меня назвали предателем, а военная прокуратура СССР объявила меня в розыск. Поверь, это не так. Наших солдат я хоронил достойно. Я звонил маме много раз, но толком объясниться так и не смог. Она не поняла меня и предлагала покаяться. Я не считал себя виновным и отрезал от себя свое прошлое в Союзе.
Я слушал его сбивчивую речь, а сам смотрел на его взрослых сыновей, точные его копии, и понимал, что они ближе ему по духу, что мама осталась далеко в прошлом. И то, что она не смогла понять его, когда он остался жить на чужой земле, стало для него причиной обиды на мать.
– А Андрюха был спокойным и тихим. Все время читал книги и разговаривал культурно. Не понимал дедовщину. – Рахматулло-Степан не посчитал, что его жизнь интересна для меня и поменял тему разговора. - Такие армии всегда были чужими и потому лишними. Я был сильнее всех из нашего призыва и защищал его по мере сил от «дедов». Бывало, доставалось и мне. А он сильно переживал за мои синяки. Пытался договориться с нападавшими, чтобы меня не трогали. Старался избегать силовых стычек, ко всем относился уважительно и чаще на «вы». После одного боя, когда от нашего взвода осталось три насмерть перепуганных бойца, нас отправили на реабилитацию в тыл и я потерял Андрюху из виду. Он добровольцем остался защищать какую-то там важную высоту и через месяц погиб в ночном дозоре. «Духи» вырезали их всех. Знаешь, я мало плакал на войне, но в тот день, когда узнал о его гибели, ком в горле мешал дышать, а глаза почему-то стали влажными и не хотели высыхать. Кто-то посмеялся надо мной, а я рявкнул грубое и в драку полез. Потом ребята удивлялись, что я так остро переживаю за гибель малознакомого солдата… Отличный парень был. Такого бы друга иметь.
Афган сломал судьбы многим тысячам наших парней. Многие полегли там, другие остались калеками, кто-то смог выбраться из пекла и обустроиться в мирной жизни. Некоторые, как Степан (все же хочу называть его нареченным именем) остались на военной земле. Но в любом случае тяжело смотреть в глаза каждого из оставшихся в живых, в которых есть боль от войны и вопрос «зачем». Зачем мы полезли в страну, где все другое? Вопрос уже давно набил оскомину, но ведь все еще нет ответа и мы, как и раньше, четко разделены на два лагеря: те, кто прошел ту страшную войну или понимает поступки солдат, и те, кто осуждает все, что связано с интернациональным долгом и продолжает морально унижать солдат.
Я понимаю, что любая война, даже вызванная стремлением оказать интернациональный долг, несет с собой смерть и несправедливость. Я знаю, что афганская война была вызвана политическими причинами и чаяния афганского народа здесь ни при чем. Но восемнадцатилетние ребята, присягнувшие на верное служение и отправившиеся на смерть, не заслужили презрения и забвения. Оставшиеся в живых мало кого волновали тогда, совершенно забыты сейчас. Только редкие активисты и сами однополчане искали оставшихся на мусульманской земле русских ребят.
- Если бы меня выслушали, а не заклеймили сразу предателем, все было бы иначе, - Степан разволновался, и даже густая борода не скрыла его раскрасневшееся лицо. Он забылся и перешел с русского на язык урду, на котором он говорил последние 29 лет:
– Если бы мне помогли тогда доказать мою невиновность, как помогает сейчас союз солдатских матерей, я жил бы в Москве. И мать сделал бы счастливой. Но не было помощи. Обвинения были, злобные статьи в газете были, я читал. Интервью какого-то отставника было, полное вранья обо мне. Но главное для меня было другое. Понимаешь, брат, я много думал о своей жизни. Каждый прожитый день здесь, в Афганистане, по минутам просмотрел. Все вновь пережил. И уверенно считаю, что не виноват я в том, что остался здесь, что стало со мной. Это наши партийные руководители виноваты в моей судьбе. Бросили меня в огонь и велели выживать, как могу. Вот я и выжил как смог. За счет мертвых однополчан тогда и за счет героина сейчас. А виноваты те, кто бросил нас, молокососов, в эту афганскую мясорубку, неподготовленных ни физически, ни морально. Нас бросали в бой так, как бросают в потухающий костер все, что попадется под руку: что горит – оживит огонь, что не горит – пусть себе лежит в костре, все равно не нужная вещь была. И мой грех – это их грех.
- А после войны у вас не было грехов? Приняли ислам и жили праведно? А куда тогда деть ваш героин? – ну не нравилось мне, что он в своем малодушии обвинял не себя, а чужих. Не так должен вести себя солдат. Не так.
Он долго-долго молчал, нервно вертел в руках деревянную ложку и только сломав ее, ответил:
- Да, я убивал после войны. Героин – это не только хорошие деньги. Это еще и конкуренты, царандай (полиция Афганистана – примечание). Это американцы с недавних пор, когда одни из них сжигают наши плантации коки, а другие представляют нам свои «геркулесы» (военные транспортные самолеты США – Х.Н.) для отправки дури в штаты. И, чтобы выжить в этой карусели, приходилось убивать. За эти смерти перед всевышним я отвечу сам. Я старше тебя, но не намного. И проживу, иншалла, достаточно, чтобы попытаться очиститься. Мне не жаль своей жизни после армии. Я лишь сожалею, что тогда, в первый день плена, захотел остаться в живых. Будь я тогда чуть мужественней, может, сейчас и моя памятная табличка была бы закреплена на какой-либо парте моей школы. И я ни чем не был бы хуже Андрюхи.
Было видно, что совесть этого отступника не дает покоя спокойно жить. 29 лет червь точит сердце. Тревожно спать, когда снятся жертвы его поступков. Тоскливо смотреть на север, где в далекой Москве в одиночестве и отчаянии умерла мама, пролежав в холодной квартире две недели, пока ее не обнаружили. И холодной квартира была, прежде всего, от отсутствия любви.
- А ты не мерь мои поступки своей мерой поведения, - прочитал он мои мысли. – На войне совсем другая жизнь и другие ценности. Если ты не смог умереть в первые мгновенья позора плена, то будешь цепляться за жизнь каждую следующую минуту и платить любую цену за нее.
Я понимал его правоту, но из упрямства, - потому что всегда бывают исключения, на которые надо равняться! – просто перечислил:
- Кузнецов, Карбышев, Зорге, 28 героев-панфиловцев, «Молодая гвардия». Есть еще много других имен.
- Я не смог поступить как они, - сейчас он говорил так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его. – Не получилось. И я не знаю, почему Андрей пошел добровольцем на смерть, а я в плену всеми силами старался выжить.
Больше мы не говорили. Он, видно, уже не хотел откровенности, а я, подавленный услышанным, хотел уйти поскорей. Единственное, что он попросил перед моим уходом, так это найти могилу его матери в Москве и поклониться ей от имени сына.
Я старался восстановить памятную табличку о нашем однокашнике в другом месте и обращался за помощью ко многим людям, когда мне на почту пришло необычное письмо. «Я служил с Андрюхой (так звали погибшего в Афгане). Я могу рассказать вам о нем. И о себе, если вам интересно». Конечно же, я не отказался от возможности узнать правду.
Его зовут Рахматулло Аждави. Он получил это имя, приняв ислам. А его родная мать, коренная москвичка Ирина Ивановна, при рождении нарекла его Степаном. В честь деда, участвовавшего в сталинградской битве и потерявшего там обе ноги. Степан попал в плен афганским моджахедам в 1982 году, был рабом на героиновых плантациях, принял ислам и остался жить в Западном Вазиристане. Его мусульманская жена Фериде Аждави родила ему четырех сыновей и одну дочь. Счастлив ли он?
– Счастлив, как и любой человек, имеющий покой в доме, - ответил он. Правда пауза была достаточной, чтобы увидеть его сомнения. – Да, я счастлив. У меня сытые дети, верная жена, крепкий дом. Хорошая работа. Что еще пожелать?
– А мама? Насколько я понял, вы с момента плена ни разу не виделись. А Ирина Ивановна ждала вас 17 лет! - у меня не получилось быть беспристрастным слушателем.
– Не кричи. Я пытался увидеться с ней. Но в моей жизни были события, не позволившие свободно приехать тогда в Москву. Когда я был рабом у Тарика Пейлевани, местного полевого командира, мне приказывали хоронить тела наших солдат, казненных «духами». Я снимал с них золотые коронки, сапоги или кроссовки, часы и все другое ценное, что можно было обменять на еду. Пойми, я не оскорблял память наших пацанов. Я хотел жить, а ребятам эти вещи были уже ни к чему. Кто-то заснял это на пленку. Потом это всплыло на родине и меня назвали предателем, а военная прокуратура СССР объявила меня в розыск. Поверь, это не так. Наших солдат я хоронил достойно. Я звонил маме много раз, но толком объясниться так и не смог. Она не поняла меня и предлагала покаяться. Я не считал себя виновным и отрезал от себя свое прошлое в Союзе.
Я слушал его сбивчивую речь, а сам смотрел на его взрослых сыновей, точные его копии, и понимал, что они ближе ему по духу, что мама осталась далеко в прошлом. И то, что она не смогла понять его, когда он остался жить на чужой земле, стало для него причиной обиды на мать.
– А Андрюха был спокойным и тихим. Все время читал книги и разговаривал культурно. Не понимал дедовщину. – Рахматулло-Степан не посчитал, что его жизнь интересна для меня и поменял тему разговора. - Такие армии всегда были чужими и потому лишними. Я был сильнее всех из нашего призыва и защищал его по мере сил от «дедов». Бывало, доставалось и мне. А он сильно переживал за мои синяки. Пытался договориться с нападавшими, чтобы меня не трогали. Старался избегать силовых стычек, ко всем относился уважительно и чаще на «вы». После одного боя, когда от нашего взвода осталось три насмерть перепуганных бойца, нас отправили на реабилитацию в тыл и я потерял Андрюху из виду. Он добровольцем остался защищать какую-то там важную высоту и через месяц погиб в ночном дозоре. «Духи» вырезали их всех. Знаешь, я мало плакал на войне, но в тот день, когда узнал о его гибели, ком в горле мешал дышать, а глаза почему-то стали влажными и не хотели высыхать. Кто-то посмеялся надо мной, а я рявкнул грубое и в драку полез. Потом ребята удивлялись, что я так остро переживаю за гибель малознакомого солдата… Отличный парень был. Такого бы друга иметь.
Афган сломал судьбы многим тысячам наших парней. Многие полегли там, другие остались калеками, кто-то смог выбраться из пекла и обустроиться в мирной жизни. Некоторые, как Степан (все же хочу называть его нареченным именем) остались на военной земле. Но в любом случае тяжело смотреть в глаза каждого из оставшихся в живых, в которых есть боль от войны и вопрос «зачем». Зачем мы полезли в страну, где все другое? Вопрос уже давно набил оскомину, но ведь все еще нет ответа и мы, как и раньше, четко разделены на два лагеря: те, кто прошел ту страшную войну или понимает поступки солдат, и те, кто осуждает все, что связано с интернациональным долгом и продолжает морально унижать солдат.
Я понимаю, что любая война, даже вызванная стремлением оказать интернациональный долг, несет с собой смерть и несправедливость. Я знаю, что афганская война была вызвана политическими причинами и чаяния афганского народа здесь ни при чем. Но восемнадцатилетние ребята, присягнувшие на верное служение и отправившиеся на смерть, не заслужили презрения и забвения. Оставшиеся в живых мало кого волновали тогда, совершенно забыты сейчас. Только редкие активисты и сами однополчане искали оставшихся на мусульманской земле русских ребят.
- Если бы меня выслушали, а не заклеймили сразу предателем, все было бы иначе, - Степан разволновался, и даже густая борода не скрыла его раскрасневшееся лицо. Он забылся и перешел с русского на язык урду, на котором он говорил последние 29 лет:
– Если бы мне помогли тогда доказать мою невиновность, как помогает сейчас союз солдатских матерей, я жил бы в Москве. И мать сделал бы счастливой. Но не было помощи. Обвинения были, злобные статьи в газете были, я читал. Интервью какого-то отставника было, полное вранья обо мне. Но главное для меня было другое. Понимаешь, брат, я много думал о своей жизни. Каждый прожитый день здесь, в Афганистане, по минутам просмотрел. Все вновь пережил. И уверенно считаю, что не виноват я в том, что остался здесь, что стало со мной. Это наши партийные руководители виноваты в моей судьбе. Бросили меня в огонь и велели выживать, как могу. Вот я и выжил как смог. За счет мертвых однополчан тогда и за счет героина сейчас. А виноваты те, кто бросил нас, молокососов, в эту афганскую мясорубку, неподготовленных ни физически, ни морально. Нас бросали в бой так, как бросают в потухающий костер все, что попадется под руку: что горит – оживит огонь, что не горит – пусть себе лежит в костре, все равно не нужная вещь была. И мой грех – это их грех.
- А после войны у вас не было грехов? Приняли ислам и жили праведно? А куда тогда деть ваш героин? – ну не нравилось мне, что он в своем малодушии обвинял не себя, а чужих. Не так должен вести себя солдат. Не так.
Он долго-долго молчал, нервно вертел в руках деревянную ложку и только сломав ее, ответил:
- Да, я убивал после войны. Героин – это не только хорошие деньги. Это еще и конкуренты, царандай (полиция Афганистана – примечание). Это американцы с недавних пор, когда одни из них сжигают наши плантации коки, а другие представляют нам свои «геркулесы» (военные транспортные самолеты США – Х.Н.) для отправки дури в штаты. И, чтобы выжить в этой карусели, приходилось убивать. За эти смерти перед всевышним я отвечу сам. Я старше тебя, но не намного. И проживу, иншалла, достаточно, чтобы попытаться очиститься. Мне не жаль своей жизни после армии. Я лишь сожалею, что тогда, в первый день плена, захотел остаться в живых. Будь я тогда чуть мужественней, может, сейчас и моя памятная табличка была бы закреплена на какой-либо парте моей школы. И я ни чем не был бы хуже Андрюхи.
Было видно, что совесть этого отступника не дает покоя спокойно жить. 29 лет червь точит сердце. Тревожно спать, когда снятся жертвы его поступков. Тоскливо смотреть на север, где в далекой Москве в одиночестве и отчаянии умерла мама, пролежав в холодной квартире две недели, пока ее не обнаружили. И холодной квартира была, прежде всего, от отсутствия любви.
- А ты не мерь мои поступки своей мерой поведения, - прочитал он мои мысли. – На войне совсем другая жизнь и другие ценности. Если ты не смог умереть в первые мгновенья позора плена, то будешь цепляться за жизнь каждую следующую минуту и платить любую цену за нее.
Я понимал его правоту, но из упрямства, - потому что всегда бывают исключения, на которые надо равняться! – просто перечислил:
- Кузнецов, Карбышев, Зорге, 28 героев-панфиловцев, «Молодая гвардия». Есть еще много других имен.
- Я не смог поступить как они, - сейчас он говорил так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы услышать его. – Не получилось. И я не знаю, почему Андрей пошел добровольцем на смерть, а я в плену всеми силами старался выжить.
Больше мы не говорили. Он, видно, уже не хотел откровенности, а я, подавленный услышанным, хотел уйти поскорей. Единственное, что он попросил перед моим уходом, так это найти могилу его матери в Москве и поклониться ей от имени сына.