Собрание сочинений Петра Вайля в эфире Радио Свобода

Петр Вайль

29 сентября исполняется 60 лет нашему коллеге, писателю Петру Вайлю. Больше 20 лет провел Петр Вайль у нашего микрофона.

В дни своего юбилея Петр, к сожалению, тяжело болен, но мы все каждый день надеемся на чудо выздоровления. И сегодня нам хочется говорить не самим, но просто – слушать его голос. Вот подборка его выступлений за разные годы и по различным поводам.

Путешествие в Японию, запись 25 июня 1995 года

- Я вернулся из Японии и, конечно, сразу собирался поделиться своими впечатлениями в нашей программе. Но шло время, и я все не знал, как к этому подступиться. Уроки Японии оказались столь ярки и необычны, что их очень трудно и осознать, и, тем более, внятно о них рассказать, уложить в некий комплект. Я бы сказал, тут такая же разница, как между европейским или русским букетом и японской икебаной - традиционным искусством аранжировки цветов. В любом букете отдельный цветок приобретает особое значение, соединяясь с другими, но в японском эта связь ослаблена. Вот я и решил отказаться от связного повествования, пойти по японскому пути. Назовем такой текст, допустим, “звуковой икебаной”.

Символ Японии – знаменитый вулкан Фудзияма. Я его так и не видел, хотя я забрался довольно высоко в горы с такой именно целью. Но думаю, что так и должно быть, все правильно. Правда, меня не спросили, хочу ли я видеть Фудзияму или нет, просто не показали: она почти всегда в облаках. Образ ускользает, что, по-моему, и задумано - не зря у японцев так много привидений и духов в живописи и в литературе. И, вообще, идея недоговоренности - господствующая. В классическом искусстве Запада художник знает примерно столько же, сколько умеет изобразить, в современном может знать меньше, чем уметь. Японский художник всегда оставляет в запасе так много, что возникает комплекс неполноценности и уверенность в том, что сталкиваешься с чем-то превосходящим –интеллектуально, чувственно, духовно. Когда-то для Запада стало потрясением, что японец оставляет нетронутыми три четверти холста. Вот и Фудзияма должна не красоваться, а подразумеваться. О ней, как и обо всей Японии, можно и нужно не знать, а догадываться.

Уже с самолета начинается фантастический японский сервис. В самолете компании “Japan Airlines” стюардесс больше, чем на любых других линиях. Но потом понимаешь, что это как в футболе: если команда лучше играет, кажется, что игроков у нее больше. Японки лучше играют - беспрерывно появляются с подушками, журналами или чайниками. Но, надо сказать, и с перебором. Я развалился на свободных местах, заснул. Меня разбудили, сказали, что все в порядке, я могу спать, никто будить не станет. Поневоле вспомнишь анекдот про ненавязчивый советский сервис: “Не нравится - катись”. Но всерьез если говорить, обслуживание впечатляет. Кондуктор входит в вагон поезда, низко кланяется пассажирам и только потом начинает проверять билеты. Я не видел, чтобы попался безбилетник, но, думаю, что и его отводят в полицию с поклонами. Шоферы такси все в белых перчатках и с манерами маркизов. У меня знакомых маркизов нет, но у них должны быть, по-моему, именно такие манеры. То же самое - официанты, швейцары, продавцы. Никаких чаевых, конечно. Не придет ведь в голову дать на чай маркизу. Я раз в кафе оставил, по привычке, на столе мелочь, так за мной гнались два квартала, чтобы вернуть эти три монетки.

* * *
Программы из Нью-йоркской студии Вайль часто вел на пару со своим давним соавтором Александром Генисом.

Хемингуэй в России


Петр Вайль: Сегодняшний нью-йоркский выпуск нашего радиожурнала мы, ведущие этой программы Петр Вайль и критик Александр Генис, решили целиком посвятить одному юбилею. Исполняется 90 лет со дня рождения Эрнеста Хемингуэя.

Александр Генис: Одним из самых поразительных открытий в Америке для меня была роль в ее жизни Хемингуэя. Конечно, здесь Хемингуэя любят и помнят, о его жизни снимают фильмы, печатаются воспоминания о нем, выходят монографии о его творчестве. И все же Хемингуэй никогда не был на родине тем кумиром, каким он некогда был в Советском Союзе.

Петр Вайль: Мы с Александром Генисом много лет размышляли об этом феномене - русском Хемингуэе - но по-настоящему столкнулись с этой проблемой во время работы над книгой о 60-х годах в Советском Союзе. Тень бородатого мэтра осеняла всю первую оттепель. Без Хемингуэя, как нам кажется, нельзя понять ту странную, противоречивую и увлекательную эпоху. Сегодня, когда в прошлое ушли 60-е, когда постарели шестидесятники, когда фантастическая популярность Хемингуэя в Союзе сменилась прохладной приязнью, вопрос о месте Хемингуэя в сознании российского читателя приобретает, скорее, исторический характер. Хемингуэй - как факт советской истории, Хемингуэй и 60-е. Так, пожалуй, можно обозначить тему сегодняшней передачи.

Александр Генис: По-настоящему Америку в России представлял человек, который там толком и не жил, который откровенно предпочитал Испанию родному Иллинойсу, который вместо автогонок воспевал корриду и ловлей рыбы интересовался больше, чем президентскими выборами. Главным американцем советской истории был писатель Эрнест Хемингуэй. Только в его книгах советские читатели нашли идеалы, сформировавшие мировоззрение целого поколения. Стиль его прозы определил стиль шестидесятников. История нашей словесности невозможна без учета того, что читатели вычеркивают из книг и что добавляют. Но если это учитывать, то получится не история словесности, а история социальных движений, которая почти буквально совпадает с литературной модой. Хемингуэй, который и без того так много сделал, чтобы избавиться от сюжета, вряд ли мог предвидеть, как радостно русские читатели перевернут знаменитый айсберг и как решительно они пренебрегут надводной частью. 60-е оставили себе от Хемингуэя антураж, географию, стиль. Их интересовало не содержание диалогов, а их форма, не суть конфликтов, а авторское отношение к ним. Хемингуэй существовал не для чтения, важны были формы восприятия жизни, выстроенные писателем. Формам можно было подражать, в них можно было влить свой контекст. 60-е перевели на русский не столько его книги, сколько стиль его жизни. При этом писателем распоряжались с тем бесцеремонным произволом, который может оправдать только всепоглощающая любовь. С идеалом русского Хемингуэя вынуждены были считаться все, кто жил в 60-е. Универсальность его сказывалась в том, что, подчиняясь, сопротивляясь или игнорируя, нельзя было не учитывать его влияние.

Петр Вайль: Подражание Хемингуэю начиналось с внешности, хемингуэевская мода не удовлетворялась перечнем аксессуаров - грубый свитер, борода, полувоенный-полуспортивный покрой. Все это – желательно, но не обязательно. Гораздо важнее подчеркнутое безразличие к одежде. Отказ от стандартного костюма означал пренебрежение к внешнему лоску. Хемингуэевская система ценностей исключала торжественное отношение к жизни. Жить спустя рукава проще в свитере, чем в пиджаке. Даже Хрущев официальному костюму предпочитал вольготную украинскую рубаху. Мода копировала не столько известный портрет Хемингуэя, сколько внутреннее содержание его идеала, она подражала не внешности, а отношению к внешности. Поэтому так мало галстуков в гардеробе бывших шестидесятников. Для них этот невинный лоскут – символ капитуляции. Хемингуэевский стиль не случайно начинался с одежды. Ядром его было новое отношение к материальному миру.

Александр Генис: (…) Небрежное отношение как к материальным, так и к духовным ценностям - вот ключ к тому странному этикету, в плену которого находились шестидесятники.

Петр Вайль: В конечном счете, смысл этого этикета сводился к общению. Правильное отношение к жизни служило паролем, по которому в толпе чужих можно узнать своих. Когда Брэд Эшли объясняет Джейку Барнсу, чем хорош греческий граф, она повторяет только одно: “Но он - свой, совсем свой, это сразу видно”...

Наверное, для Хемингуэя “своим” было “потерянное поколение”, наверное, у этого понятия имелся конкретный социально-исторический смысл, но в России 60-х никакого “потерянного поколения” не было, оно появилось 20 лет спустя - как следствие потери общности, созданной хемингуэевскими книгами. Кто же были “свои” в России? Смена эпох выражается сменой знаков, новое начинается тогда, когда старое заменяется на противоположное. Советское общество дохрущевского периода было серьезным, оно было драматическим, героическим, трагическим, оно, как басня, имело мораль. 60-е искали альтернативы этой идеологической модели. Они просто заменили знаки, и общество 60-х стало несерьезным. Продуманное, ответственное, целеустремленное отношение к жизни привело к катастрофе, о которой народу подробно рассказали в 1956 и 1961 годах.

Естественно, что выход из тупика следует искать в противоположных мировоззренческих установках. Отрицание серьезности подразумевало борьбу с фальшью, обманом, красивыми словами. Ложь - от государственной до частной - стала главным врагом 60-х. "Правда - бог свободного человека". Этот горьковский тезис положили на хемингуэевскую поэтику. Именно правда подразумевалась под грубой внешностью, под грубой материальностью нового стиля. Школа подтекста научила главному - чтобы сказать о правде, надо о ней молчать или, хотя бы, говорить грубо.

Подтекст нужен был еще и потому, что сущность новой правды скрывалась в тумане. Впрочем, хемингуэевская правда тоже была распущенной, его стиль предлагал такой способ жизни, при котором ложь ярко высвечивалась, а правда лишь подразумевалась. Правда, как и многое другое, оставалась в подтексте. Произнесенная, она превращалась в ложь. Такая этика, построенная на негативном идеале, позволяла огромную свободу маневра, благодаря ей, сообщество своих объединяло самых разных. Именно поэтому так различна судьба шестидесятников, некогда составлявших монолитную группу.

* * *
Хотя в представлении читателей и слушателей Вайль – автор культурных сюжетов, политика, тем не менее, занимает значительную часть его интересов.

Весной 95-го Петр съездил в командировку в Чечню. Его рассказ о поездке до сих пор остается одним из самых ярких документов о северокавказской войне.

- Я вернулся в Нью-Йорк из Чечни и почти две недели не решался приступить к большой передаче, полагая, что столь сильные впечатления должны, что называется, утрястись, да и сам я прийти в себя. Надо сказать, с этим "прийти в себя" ничего не вышло. Каждый день приносит все новые сообщения, из которых ясно то, что, в общем-то, ясно было и прежде: война продолжается, ожесточение нарастает, проблемы усложняются. Увы, мои мартовские впечатления вполне свежи и актуальны и сегодня. Итак, Чечня. Весна 95-го.

Кто-то подсчитал, что один выстрел из танка обходится России в двести долларов. Более внятна конкретная арифметика войны: как раз столько зарабатывает за стандартную сорокапятидневную командировку военнослужащий ОМОНа.

Работа невеселая и опасная. К вечеру на постах все пьяны: ночью очень страшно даже в центре уничтоженного Грозного: приходят диверсионные группы, могут ударить из гранатомета. Даровой коньяк из разрушенного винзавода или вымененная на тушенку водка действуют как транквилизаторы Днем - охрана, патрулирование, чистка развалин в поисках затаившихся боевиков. Днем тоже можно выпить, но подобие дисциплины все же есть, и самозавод идет по линии самоуважения. Отсюда — особый этикет в одежде и манерах. В холод вязаная шапочка обязательно с иностранным лейблом, когда тепло по-пиратски повязанный головной платок. Белые кроссовки. На броне БТРа особый шик ехать не в каске, а в ярком мотоциклетном шлеме. Над танком, БМП и прочей бронетехникой непременно развевается советский флаг — не российский, а красный, с серпом и молотом. Никаких знаков различия не видно, и только однажды в Аргуне нам представился омоновец: капитан Митягин. Он вообще оказался самым откровенным из встреченных. Узнав, что пресса, сразу стал кричать: “Придумали права человека!” Я пытался вступить в дискуссию и внезапно был поддержан со стороны.

Дело было в первый день взятия Аргуна, когда российское телевидение сообщило: “Город занят без значительных разрушений”. Я смотрел новости в Назрани, через четыре часа после того, как прошли Аргун в сопровождении старлея-десантника и убедился, что ни одного целого дома в городе не осталось.

Остались, как водится, подвалы, из которых выползали люди. Их несомненный национальный облик, как и вообще совершенно русский облик Аргуна, делали происшедшее совсем ирреальным. Тут проникаешься отвращением к самому себе, но и ты ведь — порождение той же ксенофобской цивилизации, и разгром мусульманского Шали, хочешь не хочешь, воспринимаешь как-то естественнее, чем разгром Аргуна, где русских было процентов восемьдесят. И тех двух стариков, которые врезались в наш разговор с омоновцем, звали Мария Троценко и Василий Красноштан. Они услышали слова капитана “А вы знаете, что тут чеченцы творили с русскими людьми?” и заполошно закричали, наступая на вооруженного офицера: “Пока вы нас бомбили, они нас кормили!”

Я знаю о том, что во время правления Дудаева эти самые права человека нарушались, в том числе и дискриминационно — по отношению к русским. Но я знаю и то, что по ходу войны ни Дудаев, ни кто-либо из его командиров не делили население Чечни по национальному признаку. Но ни разу я не слышал антирусского заявления от чеченцев. Может, они так осторожны с журналистами? Но ведь я говорю не о функционерах, а о крестьянах и молодежи с автоматами. Возможно, что-то объясняется депортацией 44-го года: чеченцы более, чем другие кавказские народы, укоренены в России, дольше жили там, лучше говорят по-русски, накопили больше русских друзей. Без специального изучения эту тему развивать трудно, поделюсь лишь лингвистическим наблюдением: Сочетания “русская армия” в чеченском лексиконе нет, только — “российская армия”. То есть, не народ, а государство.

Я добросовестно искал знакомства с наемниками, хотя бы их следы — тех, о ком столько и уверенно пишут, которым якобы платят по тысяче долларов в день. Достоверно знаю о десятке западных украинцев, о москвиче с улицы Красикова. Беседовал с белорусом из Петербурга, принципиально не носящим стрелкового оружия, — он консультант по артиллерийской части, бывший кантемировец. У них был кров, если считать кровом бетонный накат, и еда. Вопрос о деньгах воспринимался с веселым недоумением. Что до чеченцев, которые приехали воевать “за”, то встречались прибывшие из Волгоградской области и с Дальнего Востока, разговорился по-английски с чеченцем из Иордании, еще с одним — из Кувейта, по-русски с чеченцем из Сиэтла. Эмигрант Резван Чатигов оставил бизнес в штаге Вашингтон приятелю и командовал мотострелковой частью. Как во всех полуанархических соединениях, там любят титулы и звания: командующий Южным фронтом, командующий Юго-Западным фронтом.

Специалистов ничтожно мало, потому питерский белорус может бравировать пацифизмом: он ценный кадр. Бронетехники и в лучшие времена было около полусотни единиц. Как во времена Шамиля, кавказец является в строй в полном боевом вооружении, купленном на свои деньги. Деньги, впрочем, не такие уж огромные. Калашников-нулевка весной 95-го шел за миллион сто, б/у — за семьсот-восемьсот тысяч рублей, чиненый — за пятьсот. Пистолетов на рынке меньше, это не столько необходимость, сколько знак престижа, соответственно цена — как на предметы роскоши. “Макаров” тульского производства — полтора миллиона. Ижевский “Макаров” — миллион двести, но у него после тридцати пяти-сорока выстрелов загибается ствол.

Примерно на “нулевку” зарабатывает за полуторамесячную чеченскую командировку омоновец. Но автомат у него уже есть. За эквивалент двухсот долларов можно приобрести сносную кожаную куртку, или приличный холодильник, или цветной телевизор отечественного производства. Раньше можно было расширить ассортимент за счет трофеев, но мародерство пошло уже по какому-нибудь пятому кругу. Все крупное и ценное вывезли. Как рассказывала мне крикливая тетка в Грозном, “походил-походил, забрал две авторучки, початый флакон духов и пошел”.

Доход малый, но чистый. Еда казенная, сигареты и выпивка вымениваются на тушенку и сгущенку. Маркитантки войны разбросаны на всем пространстве от Моздока до Гудермеса. Война во все времена не только разоряла, но и кормила. Из Дагестана и Осетии привозят шоколадки и пепси, цена которых в Чечне возрастает в полтора раза. Яблоки в Самашках дороже, чем в Москве. Назранская квартира с неработающим смывным бачком сдается по манхэттенским расценкам. Вдоль всех дорог, включая горные, — люди с десятилитровыми банками, наполненными золотистой жидкостью разных оттенков, от почти прозрачной до цвета крепкого чая. Если б мирное время — потерялся бы в догадках: вино, масло, мед? Но это война, и это бензин. Время от времени авиабомбы попадают в нефтяные вышки, и тогда долго валит густой, даже на вид жирный дым. Нефть не добывают, но ее перегоняют во дворах по старинному самогонному методу и выносят на продажу.

Нанять автомобиль с шофером, клянущимся пройти все посты, стоит сто долларов в день. Если сильный обстрел, такса может удвоиться.

Денежная арифметика войны усложняется, превращаясь в алгебру, когда подключаются неизвестные величины судьбы и смерти. Омоновец гибнет, и его две сотни долларов пропадают. Двухсотдолларовый выстрел из танка приходится в нанятую за двести долларов машину. Многочленное уравнение равно нулю.

* * *
Современный русский язык. Фрагмент программы от 12 июня 2005 года.

Статус русского языка после того, как распался Советский Союз, несомненно , повысился . Прежде всего, потому что никогда, на протяжении всей своей истории, русский язык не был языком внешнеполитическим. В советские времена он назывался - язык межнационального общения. Что правда. А сейчас все национальные республики сделались независимыми государствами. И как, по-вашему, может общаться киргизский государственный чиновник с эстонским? Естественно, по-русски.

Я помню, был на какой-то киноконференции или кинофестивале в Латвии лет 10 тому назад, и помню, как все старались говорить по-английски. Полдня у них получалось с грехом пополам. А это был слет СНГ. В результате, конечно же, все с колоссальным облегчением перешли на русский язык. А это ведь была пора еще напряженных отношений. Сейчас сплошь и рядом, как только я попадаю в какое-то место, где собираются люди из бывших советских республик, разумеется, разговор идет на русском языке. Русский делается на определенной части планеты чем-то вроде английского или испанского.

Спесь независимости и обиды на русификацию поуспокоилась. Ведь соседство есть соседство. Это удобнее. Можно предполагать, что рано или поздно все на английский перейдут. Но я думаю, что русский еще долго будет именно внешнеполитическим языком. А это уже высокий дипломатический статус, которого не было никогда.

Что касается языка средств массовой информации, то он делится на две крайности. Одна - это язык бумажных средств массовой информации - газет и интернета. Это, как правило, язык крайне развязный. По одной простой причине. Не потому что это некультурные люди. Происходит следующее. Надо заинтересовать. Поэтому просто сообщить, что погибла пожилая женщина, не интересно. Поэтому пишут: "затоптали бабуську". Или у известной австралийской певицы Кайли Миноуг обнаружили рак, на одном из интернет-сайтов был заголовок: "Грудь в кистах". Хочется задать вопрос: а про свою мать написал бы так? А потом я подумал и сказал: написал бы. Если бы он в это время работал на сайте, то написал бы. Потому что так привлекается внимание. Это одна крайность.

А вторая крайность - это телевизионная, которая еще хуже. Потому что там крайнее усреднение речи. Все говорят одинаковым языком - НТВ, РТР, Первый канал. И любой провинциальный телеканал - они все разговаривают одним языком. Вы точно знаете, что сейчас скажут: "Все подробности у такого-то", и он закончит "Татьяна!" - передача микрофона с той же самой интонацией от Калининграда до Камчатки. И это еще хуже потому, что нет ничего хуже, чем нивелировка языка.

Крайности, они понятны, объяснимы. Я смотрел фильм "Бумер", где герои говорят на сленге вместе с моими сверстниками, которые меньше ездят в Россию, и я был переводчиком. Мне приходилось объяснять, что такое "к концу недели сто пудов на компах двадцатка мается" - к концу недели на компьютерах наверняка можно заработать 20 000 долларов. Это нормально. Так язык и должен развиваться. Или моя вполне интеллигентная московская знакомая, девушка с хорошим образованием и с интеллигентной профессией, говорит мне, показывая на собор святого Микулаша в Праге (накануне там на концерте была) и говорит: "Органный запил чумовой!". В сочетании с концертом Баха и Генделя немножко коробит, но это совершенно нормально. Более того, меня это радует, потому что это появление новых слов, обогащение языка.

А вот когда говорят "взрыв прогремел", "комментарии излишни", "время покажет", "стрелка секундомера неумолимо близится к концу" - вот это кошмар гораздо больший, а никакого другого языка на телевидении не существует.

Язык гораздо сильнее и умнее всех его носителей вместе взятых. И он сам отберет что нужно, а что не нужно - отбросит. Ровно таким же образом пугались и вначале 19-го века. Известный радетель русского языка адмирал Шишков предлагал заменить биллиард шарокатом, а галоши мокроступами. Кстати, очень хорошие слова. Но они почему-то не прижились. Вот Хлебников придумал слово летчик, и оно прижилось, а летун не прижилось. Почему-то язык отобрал. Почему-то по-русски говорят аэропорт, вошел аэроплан, потом, правда, заменился на самолет. А у чехов сразу вошло летадло. Язык сам разберется. Например, английские заимствования, которыми так богат русский язык последнего десятилетия. Кто сейчас говорит "герла"? Да никто, кроме того, чтобы посмешить народ. Или "фейс"? А 10-15 лет назад только так и говорили на улице.

Крайности языка доступны только очень талантливым людям. А ни в какой работе на очень талантливых людей рассчитывать нельзя. В любой работе надо рассчитывать на людей максимум профессиональных. И скажем, если ты не абсолютно уверен, что твоя шутка на уровне Жванецкого, лучше не шутить. В 99 процентов случаев не удастся. И то же самое в языке. Самый лучший способ быть оригинальным - это придерживаться русской литературной традиции, это и будет оригинально. Тогда, по крайней мере, ты не будешь говорить "грудь в кистах", с одной стороны, а с другой стороны не употреблять чудовищных слов, которые раньше употребляли только колхозные бухгалтеры, - востребован, задействован. А так говорят все. "В операции было задействовано 22 милиционера". А почему задействовано, если они участвовали. Почему не принимали участие? Почему нельзя сказать нормальное слово? Вот эти страшные обороты из казенной бухгалтерской книги, с одной стороны, а с другой стороны, из почти уголовного жаргона. Надо искать середину. А середина есть - это простые книжки...

* * *
Одна из любимых тем Петра Вайля - кино. Он не раз принимал участие в "Мировой кинодвадцатке" – историческом цикле Сергея Юрьенена.

О природе остроумия Чарли Чаплина. Запись 30 августа 1995 года.


- "Новые времена" - фильм философический и провиденциальный, в этом его величие, помимо кинематографических достоинств. Но он еще необычайно трогателен, он щемит сердце, как никакая другая чаплинская картина, за исключением, быть может, "Малыша" и "Золотой лихорадки".

Чарли здесь жертва, явная и несомненная жертва всяческих социально-механических несправедливостей. Чего стоит одна только сцена автоматического кормления или эпизод с гигантской машиной. Но даже тут Чарли верен себе - он дает сдачи, не обидчику, так тому, кто попадется под руку. Это вообще его манера, его стиль, его, пожалуй, мировоззрение. Маленький человек Чаплина вовсе не Акакий Акакиевич, он маленький лишь в силу обстоятельств, но не по духу. По духу-то он как раз антималенький человек. Виртуозное мастерство, с которым Чарли раздает оплеухи на протяжении всей своей кинокарьеры, самой назойливой неутомимостью убеждает, что это не просто комедийный трюк. Более того, оплеухи он норовит раздать в превентивном порядке, часто не дожидаясь, пока его обидят.

Вот тут следует сказать важное, напомнить, где возникло и развилось кино - это Калифорния, американский Запад. Если бы волею судеб кинематограф обосновался бы в Новой Англии, он был бы совершенно иным. Но, видимо, такого не могло и быть - пуритане не уважали актерство, и это на востоке Соединенных Штатов придумали законы, в силу которых американское телевидение и пресса по сей день самые целомудренные во всем западном мире, про Россию и говорить нечего.

Так или иначе, дух Калифорнии, дух Запада определил господствующий - нет, не жанр, а способ мышления кино, его мировоззрение, потому что вестерн - на самом деле это позиция. Поэтика вестерна универсальна для американского кино любого жанра, потому что органична для человека, пришедшего на Запад за быстрым и большим успехом, - так, как это произошло с самим Чарли Чаплиным. Он-то и есть самый влиятельный представитель Дальнего Запада - неунывающий, стремительный, безжалостный, неразборчивый в средствах, сам устанавливающий для себя законы. Подходя к его герою с презумпцией симпатии, как-то не сразу замечаешь, что он бьет вовсе не только хамов и богачей. Нет видимых причин, по которым он раздает пинки чистильщику сапог и уборщику в фильме "Банк", терроризирует целую киностудию в картине "Его новая работа", колет вилами приютившего его фермера в "Бродяге", подло кладет подкову в боксерскую перчатку в "Чемпионе", бьет по больной ноге потенциального, всего лишь потенциального, соперника в короткометражке "Лечение". А уж когда Чарли борется за человеческое достоинство, хруст костей слышен даже в немых фильмах. И чувство достоинства так обострено, что он бьет первым.

Он агрессивен и свиреп даже в том, что можно назвать чаплинским чистым искусством, - может быть лучшем, что есть у раннего Чаплина, - в фильмах-балетах, как это сразу назвали критики, сравнивая Чарли с Нижинским. Но и в образцовой кино-балетной сюите "У моря" мы наблюдаем избиение случайного прохожего, то есть преступление, которое сейчас бы назвали немотивированным. А мотив один - удаль, лихость, самоутверждение. Попутно выскажу крамольную мысль: может быть, один из источников сегодняшней жестокости на экране, той самой, с которой так борются теперь, это как раз Чаплин, учитывая его исключительную роль в развитии мирового кино. Он - всеобщий любимец Чарли, маленький человечек в котелке, злобный, как мышиный король. Опубликованы любопытные воспоминания советской девушки-снайпера Людмилы Павличенко, которая в 42-м году приехала в Соединенные Штаты и была принята союзниками как герой. Она посетила и Голливуд, и в частности была на приеме у Чаплина. Она рассказывала: "Я сама поразилась, когда Чаплин, немолодой уже человек, пройдясь на руках к корзине с напитками, принес мне в зубах бутылку шампанского. И еще больше удивилась, когда он на виду у всех бережно усадил меня на диван и принялся целовать мне пальцы. "Просто невероятно, - приговаривал он, - что эта ручка убивала нацистов, косила их сотнями, била без промахов, в упор". Репортеры начали фотографировать мою руку крупным планом, в диафрагму, потом через некоторое время я увидела этот снимок во многих американских газетах. Тогда я не понимала, чем заслужила у него такое доброе расположение к себе, почему он был так внимателен и ласков. В самом деле, столько очаровательных женщин находилось в гостиной, столько голливудских красавиц дарили ему свои ослепительные улыбки, а он не обращал на них никакого внимания и занимался только моей скромной особой. Помнится, миловидная супруга Чаплина осторожно пыталась урезонить его, шепнув, что остальные гости могут обидеться".

Когда читаешь о столь возбужденном интересе Чаплина к женщине, убившей 309 человек (врагов, разумеется, врагов), не оставляет мысль, что вряд ли все можно объяснить антифашизмом. И еще, Чаплина вероятно привлекало несоответствие облика сути, столь важное в понимании его собственного образа. Агрессивность Чарли не всегда и не сразу различима за кургузым пиджачком и семенящей походкой. Жалость, конечно же, ведома ему, но жалость выборочная. В фильме "Тихая улица" Чарли легко превращается из бродяги в полицейского, наводя ужас на обывателей и переворачивая все принятые представления о милости к падшим. Вообще традиционная, которую принято называть русской, трактовка маленького человека у самого Чарльза Чаплина вызывает большие сомнения. Он писал: "Я не нахожу у Эдгара По (моего любимого писателя) ни намека на любовь к обездоленным. А Шекспир с его вечным невыносимым высмеиванием простого человека?" "Жестокость - неотъемлемая часть комедии", - так формулировал Чаплин, настаивая на том, что "цель кино - вызвать смех". Оттого он не любил психологизма, избегая крупных планов, оттого восстал так при появлении звука: "На экране важнее всего пластическая красота. Мой герой не реальный человек, а юмористическая идея, комическая абстракция. Для меня выражение рук и ног не менее важно, чем выражение лица". Ясно, что в таком понимании своего дела нет места традиции шинели и бедных людей.

И кстати, именно за русскими Чаплин знал способность находить глубокую гуманистическую идею под любым мордобоем. Он писал: "Их (русских) менее всего притягивает ко мне забавное". Сентиментальность же лишь оттеняет смех, делая его более искренним - вот роль жалости у Чаплина . Он говорил о своих комедиях : "Они элементарны, как сама жизнь, и порождены житейской необходимостью". А жизнь, давая вам банальность, жестока, и величайший актер был честно жесток, как в жизни. Так вот, приняв во внимание все это, мы, возможно, вправе увидеть в "Новых временах" времена всегдашние, вечные, нескончаемые, в которых жизнь идет по несправедливым, но единственно существующим правилам игры.

* * *
Все мы знаем, что без разговоров о кулинарных изысках Вайль – не Вайль.

26 декабря 2004 года Петр был участником “Красного сухого” - рубрики, которую ведет на наших волнах Игорь Померанцев.

Сицилия действительно знаменита ликерными и десертными винами - тут и "марсала", и "мальвазия", и "мамертино", известные еще Юлию Цезарю. Но мне-то в кулинарной Сицилии больше по сердцу их умелые сочетания рыбы с пастой, то есть с макаронными изделиями. Например, знаменитые спагетти с сардинами - паста кон сардо. Они это очень здорово делают. Вот эта самая "марсала", вами упомянутая, великолепно, кончено, сочетается с телятиной и с говядиной. Просто в конце жарки полить "марсалой". Только не переборщить, потому что иначе вот эта сладковатая пикантность превратиться черт знает во что, и вместо куска мяса получите кусок торта.

Неизменным остается правило: дичь - красное вино, рыба - белое. Но нарушать можно и нужно. Я, например, с удовольствием готовлю форель в красном вине. Форель, как вы знаете, у нее плоть такая нежная, и терпкость красного вина ее укрепляет. Мне даже приходилось это блюдо готовить в знаменитой передаче Андрея Макаревича “Смак” на телеэкране. Именно форель в красном вине.

Так называемым "кухонным винам" место на полках супермаркета, пусть там и стоят. Это одно из самых страшных моих воспоминаний в жизни. Когда я только приехал в Нью-Йорк, в самые первые дни, мы как-то в субботу с приятелями хорошо погуляли, а на утро искали, чем поправить здоровье. И тогда-то выяснили, что в Нью-Йорке, вообще, в штате Нью-Йорк, по воскресеньям не продается спиртное, никакое, и даже пиво только с 12 часов, то есть, когда закончится служба в церквах. А мы поднялись раньше и, в поисках чего бы, увидели на полке в супермаркете вот это самое “кухонное вино” - “cooking wine”, и радостно купли две бутылки. Дальнейшее описывается с трудом. Дело в том, что это вино делается уже с перцем, лавровым листом, разными специями и уже с солью. Ну, можете представить наши ощущения. Вспоминать об этом страшно. Но, кроме всего прочего, я не использую такое вино и никому не советую, потому что, во-первых, я сам хочу определять, что мне добавлять в каком количестве, а, во-вторых, это все-таки плохое вино. Есть нормальное правило: чем лучше вино, тем лучше соус.

Франция - чемпион не только Европы, но и мира, и не только по соусам, но и по всем гастрономическим показателям. Но Бретань - совершенно особая. Это было для меня открытием, я только теоретически это знал. Бретань вообще не похожа на Францию: и архитектура своя, и язык, как известно, свой, бретонский, и кельтские традиции. Я попал, например, на пивной праздник в городе Понтеви, там и фигуры другие, и лица даже другие. В общем, какой-то баварский Oktoberfest, скорее, чем Франция, странная такая Франция.

И в еде - то же самое. Бретань - единственная французская провинция, которая практически не производит своего вина. Только в районе Нанта есть "мускаде", а так - нет нигде. Они производят и охотно пьют пиво, свое бретонское пиво, которое мне не понравилось. На пивном празднике в Понтеви я разговорился с местным человеком, который расхваливал свое пиво и морщился при упоминании о чешском и баварском, которые, по-моему, самые лучшие в мире. Но это дело вкуса. Зато у них есть сидр, который, во-первых, они пьют, а, во-вторых, очень активно используют в кулинарных делах. И курица в сидре - замечательная. Но это я хотя бы знал, в Нормандии ел. Но мидии в сидре попробовал впервые. Тоже совершенно новый, интересный вкус. Так что, видите, Бретань оказалась, хоть это и не самая главная кулинарная провинция Франции, но тоже со своими открытиями.

Вот, кстати, замечательный рецепт для России - когда стерлядь просто отваривается в белом вине и потом просто бросается кусок масла - никаких специй, даже не солить. Это великолепное, простейшее, хоть и не дешевое блюдо. Что касается ухи, вспомним Пушкина:

“Принесут тебе форели!
Тотчас их варить вели,
Как увидишь: посинели,
Влей в уху стакан Шабли”.

Пушкин понимал дело, и в еде тоже. Но уха - это не та уха, что мы понимаем. В то время под словом “уха” пронималось другое, нежели то, что осталось в современном языке - “юшка”, то есть навар: “уха”, “ушка”, “юшка”. Например, была “курячья уха”, это нормальное было словосочетание. Это сейчас в языке уха закрепилась как рыбный суп и, конечно, туда добавляется не шампанское, а водка. Пушкин явно говорил просто о приготовленных форелях. Когда уже уха сварена, надо выключить огонь, влить хорошую стопку водки, закрыть крышкой и дать постоять две-три минуты. Это сильно украшает вкус ухи, которая вообще, надо сказать, вершина русской кухни. Это единственный в мире прозрачный рыбный суп. Ни в одной другой кухне мира не существует прозрачного рыбного супа, все - заправочные, на манер нашей солянки, а уха - это произведение искусства, которым русская кухня может гордиться.

* * *
Мы от всей души желаем Петру выздоровления и надеемся на чудо. Нам его очень не хватает.

Фрагмент программы Ивана Толстого "Мифы и репутации".